Лапушкина книжка

* * *

Если завтра потоп, если небо затянуто хмарью,
И желтеет боками подлодка последнего Ноя,
Говорят, чтобы выжить, достаточно выглядеть тварью –
И тогда небеса сохранят твое тело земное.
Твари можно прожить, не заботясь о гневе Господнем,
Лишь бы пару найти... Ну, а праведник, знамо, найдется –
И в одном задубевшем от вечного пота исподнем
Поплывет в никуда по пути позабытого солнца.
Говорят, все путем – лучше так, чем пропасть в океане,
Если хочется в рай, но туда не попасть человеком...

И плывет по волнам желтый мячик, потерянный Таней –
А слеза все бежит из-под детского Божьего века...

* * *

Тигры не могут любить дрессировщиков, все эти «ап» и удары хлыста...
Зверь, мол, и зверь – и давайте попроще-ка, в сломленной силе своя красота.
Вот мы – красивые, гордые, смелые, ногу вам на спину, голову в пасть...
Мы же для вас это, глупые, делаем – и не даем вам на воле пропасть.
Вы же не знаете мира жестокого – око за око и жизнь за кусок,
Битва за каждое новое логово, смерть за любой неудачный бросок.

Что по сравнению с этой опасностью теплое, сытое ваше житье?
Клетка и хлыст – неизбежные частности. Бросьте рычать, это вам не идет.
Живо на тумбу, давайте попроще-ка, это лишь плата за дом и еду...

Тигры не могут любить дрессировщиков...
Впрочем, любви-то от них и не ждут.


2008 г

* * *

Друг мой Сеня в тоске и печали –
И не видит вокруг ничего...
Импозантней парней не встречали
На деревне – но шляпа его

Велика на четыре размера,
Просто гибель изящных манер...
А Хуан надевает сомбреро –
И ему наплевать на размер.

Он идет по родному пуэбло,
Он дымит, не тревожась ничуть –
И сигарные столбики пепла
Отмечают невидимый путь.

* * *

Опять ты, простушка-пастушка,
Грустишь над руном золотым,
Пока над твоей деревушкой
Свивается кольцами дым?
Пока догорает все то, что
Еще не пустили под нож...
То песни былинкам поешь, то
Опомнившись, нежно зовешь
Беспечных своих подопечных,
Ладони ко рту приложив –
И только любимый увечный
Ягненок откликнется: «Жив»...

Тебе ли пасти их по склонам
Высоких, обветренных гор?
Клянусь запоздавшим Ясоном,
В отаре твоей недобор...

То плетью хлестнет, то сожмется
Обвившая сердце лоза...
И щурят заблудшие овцы
Прозрачные волчьи глаза.

* * *

А тебя-то и вовсе не аист принес,
А какая-то птица, черна и худа.
Я таких и не видел у нас никогда –
Будто клюв золотой к человеку прирос.

И крыла у нее золотились от звезд,
А глаза я ее не видал, не совру...
Люд креститься давай – это, мол, не к добру,
Ой, наплачешься, старый, малой-то не прост.

Разверни, мол, его и всего огляди –
Нет ли чертовой метки и нет ли хвоста.
Нечиста эта падаль, как есть нечиста,
Кто из наших приложит такое к груди?

Посудачили вслед – разошлись по домам...
Ну, а мне-то чего, я корову купил.
Поначалу уж больно казался ты хил –
А потом ничего вроде так, по годам.

Только кудри черны, как у птицы крыла,
И слова даже я не всегда разберу...
И в глаза не могу поглядеть, как совру –
Будто звезды горят... Вот такие дела.

* * *

Я буду просто Че. Не команданте,
а Че-репаха – сотне буратин.
На сто аллегро есть одно анданте,
и ключ на сто театриков – один.

Я буду Че-модан – такой, без ручки,
тяжелый и набитый ерундой,
оставленный хозяином в толкучке
вокзальной, потной, шумной, налитой.

Я буду Че-пуха на постном масле
в скоромной философии ума,
где многие объелись и увязли,
смакуя бесконечные тома.

Я буду Че-ловек среди атлантов
давно ушедших в воду атлантид...
Мой ад страшней, чем выдуманный дантов.
Мой рай добрей – и большее вместит.

* * *

Когда Ромео и Джульетта
свою любовь переживают
(не в смысле жизни –
в смысле смерти
вышеозначенной любви) –
и как-то плюнули на это,
растят детей и ждут трамвая,
предпочитают монти верди,
а пьяцца бра – фонтан треви;
когда едят безмолвно ужин
на вечных клетчатых салфетках
(и стол щербатый не заметен,
и не опасен жир котлет) –
тогда финал намного хуже
чем яд,
чем нож,
чем табуретка...
И нет печальнее на свете,
чем эта повесть.
Точно нет.

* * *

Ну ладно, придумаем сказку, напишем рассказ,
Споем, наконец, если голос и силы позволят,
О том, что уже перепето две тысячи раз –
Все лучше, чем плакать и корчиться молча от боли...

О том, как обещанный снег превращается в дождь,
Как умный Мюнхгаузен снова родит Феофила,
И все происходит не так, как ты этого ждешь,
И лучшей принцессе горошины вновь не хватило.

Кому попенять за утраченный сей реквизит,
Кого наказать за фатальную эту потерю,
Когда в королевстве из щелей небесных сквозит –
И так надоело стучаться и мокнуть за дверью?..

Ведь кто-то умеет в мажоре и ярких тонах –
А нам по наследству достались сплошные бемоли,
У нас соловьи и ненужные розы в руках...
Но все же – споем, если голос и силы позволят.

* * *

Учительница музыки скучала,
вертела в пальцах красный карандаш...
(Не горбись, выше кисти, все сначала.
Запомни, ты экзамена не сдашь).

Учительница музыки скучала
и теребила крупное кольцо –
серебряное, кажется, с опалом –
на тонком пальце, хмурила лицо,
смотрела, мимоходом отмечая
увядший бант, чернила на руках
и завиток за ухом – цвета чая,
не выпитого утром впопыхах.

Привычным, бессознательным движеньем
(Легато, сколько можно повторять!)
разглаживала юбку на колене,
листала перемятую тетрадь...

А девочка сбивалась раз за разом,
на том же месте (Стоп, диез, диез!),
испуганно косила карим глазом –
почти возненавидев полонез,
себя, ее и крышку пианино,
в которой отражался этот день –
сияющий, безоблачный и длинный –
и музыки насмешливая тень...

посвящается А.Ч.


Ступеньки. Ступеньки. Твоя дверь. Я звоню. Открывает твой сын. Он большой и толстый. Нет, не толстый. Он похож на медвежонка с заплывшими глазками.
- Ты узнаешь меня?
- Да. Проходите...

Подбегает твоя дочка. Она утыкается мне в колени, обнимает меня обеими руками.
Я пытаюсь заглянуть ей в глаза. Это твои глаза. И твоё лицо. Но на нём нет твоей улыбки.
( Read more... )